Голоса блокады: жизнь в Ленинграде глазами осажденных жителей

8 сентября 1941 года. Старшеклассница Елена Мухина (17 лет):

Сегодня впервые объявили: «Налет немецких самолетов на Ленинград». Оказывается, прорвалась группа вражеских самолетов и в первом налете были сброшены на разные районы зажигательные бомбы. Возникло несколько пожаров жилых зданий и складов, которые быстро ликвидировали. (Хорошее «быстро» — 5 часов горело)… Разрушены здания. Имеются убитые и раненые. Военные объекты не пострадали. Сейчас еще нет 9 часов утра. Только кончилась небольшая тревога. И странно. Уже давно был дан отбой, а я ясно слышала гуденье самолета и одиночные выстрелы зениток.

3 октября 1941 года. Преподаватель русской литературы Елена Скрябина (35 лет):

Норма хлеба: 125 граммов для служащих и иждивенцев, 250 граммов для рабочих. Наша порция (125 граммов) — небольшой ломтик, как для бутерброда. Теперь мы начали делить хлеб между всеми домочадцами — каждый хочет распорядиться порцией по-своему. Например, моя мать старается разделить свой кусок на три приема. Я съедаю всю порцию сразу утром за кофе: по крайней мере, хотя бы в начале дня у меня хватает сил стоять в очередях или доставать что-нибудь путем обмена. Во второй половине дня я уже теряю силы, только лежу.

12 ноября 1941 года. Скрябина:

Заходила к одной знакомой, и она меня угощала новым кулинарным изобретением — желе из кожаных ремней. Рецепт изготовления таков: вывариваются ремни из свиной кожи и приготовляется нечто вроде холодца. Эту гадость описать невозможно! Цвет желтоватый, запах отвратительный. При всем моем голоде я не могла проглотить даже одной ложки, давилась. Мои знакомые удивлялись моему отвращению, сами они все время этим питаются.

23 декабря 1941 года. Врач ленинградского госпиталя Клавдия Наумовна:

Стало поступать много очень истощенных больных, и вот пришлось переключиться. Если бы ты только знал, какие ужасные картины приходится наблюдать! Это не люди, это скелеты, обтянутые сухой, ужасного цвета кожей. Сознание у них неясное, какая-то тупость и придурковатость. И полное отсутствие сил. Сегодня я такого приняла, он пришел на собственных ногах, а через два часа умер. И в городе очень много людей умирает от голода. Сегодня моя приятельница-врач хоронила своего отца, также умершего от истощения. Она рассказывает, что на кладбище и вокруг него делаются страшные вещи — все ведут и везут мертвецов.

25 декабря 1941 года. Мухина:

Какое счастье, какое счастье! Мне хочется кричать во все горло. Боже мой, какое счастье! Прибавили хлеб! И еще сколько. Какая разница: 125 грамм и 200 грамм. Служащие и иждивенцы 200 грамм, рабочие 350 грамм. Нет, это просто спасение, а то за последние дни мы так все ослабли, что еле передвигали ногами. А теперь, теперь и мама, и Ака выживут. Вот в чем счастье, а еще в том, что это является началом начинающегося улучшения. Теперь начнутся улучшения.

6 января 1942 года. Художница, основательница первого советского Театра марионеток Любовь Шапорина:

Утром я выходила на работу — дрожали ноги. В больнице было много дела. Четыре подкожные впрыскивания угасающим людям, присутствие на операции, беготня вниз и вверх, после чего я еле плелась домой. Пришла и завалилась на кровать. Угасает воля к жизни. Болит сердце. Неужели не дотяну? <…> По улицам бродят люди с ведрами, по воду. Ищут воды. В большинстве домов не идет вода, замерзли трубы. Дров нет. У нас, к счастью, часто бывает вода, и сейчас вот горит электричество. Писем ни от кого нет. Идет снег. Все умрем, и нас засыплет снегом.

Среда, 7 января 1942 г. Скрябина:

Примерно час тому назад заходил приятель мужа, Петр Яковлевич Иванов. Этот всегда веселый, энергичный молодой человек изменился до неузнаваемости: худой, бледный и какой-то странный. Точно голод превращает всех людей в ненормальных. Оказывается, он пришел узнать, существует ли еще большой серый кот, который принадлежал одной артистке, живущей в нашем доме. Он еще надеялся, что кот не съеден, так как знал, как эта артистка его обожала. Мне пришлось его разочаровать — ни одного живого существа, кроме людей, еле передвигающих ноги, в нашем доме не осталось.

16 января 1942 года. Скрябина:

Амбулатория полна рабочими и служащими, которые так обессилели, что продолжать работу не могут, но, боясь звания прогульщиков, приходят за больничными листками — бюллетенями. Придя в амбулаторию, многие из них умирают в очереди к врачам. Пол в этом учреждении в полном смысле слова устлан мертвыми и умирающими. Их не успевают забирать.

17 января 1942 года. Шапорина:

Вчера иду мимо Летнего сада. Деревья в инее пушистом и прекрасном. Навстречу человек лет под 40, худой до отказа, интеллигентного вида. Хорошо одетый, в теплом пальто с воротником. Нос обострился, и, как у многих теперь, по тонкой горбинке носа кровоподтек лилового цвета. Глаза широко раскрыты, вываливаются. Он идет, еле передвигая ноги, руки сжаты на груди, и он твердит глухим дрожащим голосом: «Я замерзаю, я за-мер-за-ю».

18 июня 1942 года. Шапорина:

Сейчас же выплывают очень интересные книги у букиниста на Симеоновской, и я, вместо того чтобы копить на гроб, охочусь за книгами. Смешно. Одна бомбочка — и ничего не останется. И никто об этом не думает совсем.

15 июля 1942 года. Клавдия Наумовна:

Мы живем по-прежнему. Днем частые обстрелы... А жизнь течет, я бы сказала, бьет ключом по сравнению с зимой. Люди чистые, стали одеваться в хорошие платья. Ходят трамваи, магазины потихоньку открываются. У парфюмерных магазинов стоят очереди — это в Ленинград привезли духи. Правда, флакончик стоит 120 рублей, но люди покупают, и мне купили. Я очень обрадовалась. Я так люблю духи! Я надушусь, и мне кажется, что я сыта, что я только вернулась из театра, с концерта или из кафе.

6 августа 1942 года. Токарь Владимир Богданов (21 год):

Все надоело до черта, а на улице лето, что–ж будет когда придет зима и ничего не изменится? Вряд ли при такой обстановке мы ее перенесем. Но и с другой стороны нащет эвакуации я тверд, ехать нам с батей некуда и не с чем и останемся мы здесь до конца. Не могу я покинуть город в котором родился и прожил 20 лет кряду, город, который мне мил и дорог, который сделался таким суровым и неприветливым за дни войны, не могу я его оставить.