Что бы сказал Лев Толстой на “Вечернем Урганте”

– Лев Николаевич, как вы себя чувствуете прямо сейчас?

– Спасибо, отлично. Здоровье лучше. Гости свалили. На душе радостно.

– У вас часто бывают гости? Наверное, к Вам постоянно наведываются просители, бедные и обездоленные?

– Пропасть просителей. Обделенные землею вдовы, нищие. Как это мне тяжело, потому что ложно. Я ничего не могу им делать. Я их не знаю. И их слишком много. И стена между мной и ими. Я чувствую, что ко мне отношение людей – большинства – уже не как к человеку, а как к знаменитости. Приходят к человеку, приобретшему известность значительностью и ясностью выражения своих мыслей, приходят и не дают ему слова сказать, а говорят, говорят ему или то, что гораздо яснее им, или нелепость чего давно доказана им.

Сегодня после обеда было: рабочий "Союза русского народа", выпивший, уговаривал меня вернуться в церковь, добродушный, но совершенно безумный. Потом женщина с двумя огромными конвертами, требующая, чтоб я прочел... "крик сердца". И тщеславие, и мания авторства, и корысть. Я огорчился – надо было спокойнее.

– Сейчас все люди вашего возраста очень боятся стареть и прибегают к различным средствам омоложения. Чувствуете ли вы, что стареете и как вы к этому относитесь?

– В старости отмирают способности, внешние чувства, которыми общаешься с миром: зрение, слух, вкус, но зато нарождаются новые, не внешние, а внутренние чувства для общения с духовным миром, – и вознаграждение с огромным излишком. Я испытываю это. И радуюсь, благодарю и радуюсь.

– Вам можно позавидовать: старости вы не боитесь, живете в достатке… Неужели вас ничего не тяготит, не мучает?

– Одно из самых тяжелых условий моей жизни – это то, что я живу в роскоши. Все тратят на мою роскошь, давая мне ненужные предметы, обижаются, если я отдаю их. А у меня просят со всех сторон, и я должен отказывать, вызывая дурные чувства.

– Самое большое ваше огорчение и грех – роскошь? О чем еще вы сожалеете?

– Думал о том, как я стрелял птиц, зверей, добивал пером в головы птиц и ножом в сердце зайцев без малейшей жалости, делал то, о чем теперь без ужаса не могу подумать.

– Вас многие считают чуть ли не богом. Думаете ли вы о себе, как о хорошем человеке?

– Я ужасно плох. Две крайности – порывы духа и власть плоти. Мучительная борьба. И я не владею собой. Ищу причины: табак, невоздержание, отсутствие работы воображения. Все пустяки. Причина одна – отсутствие любимой и любящей жены.

– Но ваше семейство со стороны выглядит абсолютно благополучно. Неужели у Вас и Софьи Андреевны проблемы?

– Она перестала быть женой. Помощница мужу? Она уже давно не помогает, а мешает. Мать детей? Она не хочет ею быть. Кормилица? Она не хочет. Подруга ночей. И из этого она делает заманку и игрушку. Ужасно жаль детей. Я все больше и больше люблю и жалею их.

– Есть ли у вас взаимопонимание с детьми?

– Очень тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, все это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить.

– Лев Николаевич, за последние сто лет роман “Война и мир” стал Вашим самым популярным произведением. Вы согласны с тем, что это лучшее из написанного Вами?

– Это все равно, что к Эдисону кто-нибудь пришел и сказал бы: "Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку”. Я приписываю значение совсем другим своим книгам.

– Каким именно?

– Например, рассказу 1872 года “Бог правду видит, да не скоро скажет”.

– Какие у вас дальнейшие творческие планы и замыслы?

– Я, должно быть, всем надоел своими не перестающими писаниями все об одном и том же (но крайней мере, так это должно казаться большой публике). Надо молчать и жить; а если писать, и то если очень захочется, то только художественное, к которому меня часто тянет. И, разумеется, не для успеха, а для того, чтобы более широкой аудитории сказать то, что имею сказать, и сказать, не навязывая, а вызывая свою работу. Помоги Бог.

– Чего вы боитесь?

– Я боялся говорить и думать, что все 99 из 100 – сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать этого. Если люди действуют безумно (жизнь в городе, воспитание, роскошь, праздность), то наверно они будут говорить безумное. Так и ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно.

– Вам, кажется, не очень нравится жить в городе. Но зимой Вы обычно живете в своей московской усадьбе в Хамовниках. Каковы ваши ощущения от жизни в  современной Москве?

– Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками.

– А что вы сами любите?

– Часто с ужасом случается мне спрашивать себя: что я люблю? Ничего. Положительно ничего. Такое положенье бедно. Нет возможности жизненного счастья; но зато легче быть вполне человеком-духом, "жителем земли, но чуждым физических потребностей".

– Что для Вас Бог?

– Как ни странно это сказать: знание Бога дается только любовью. Любовь есть единственный орган познания его.

– Лев Николаевич, что бы вы посоветовали нашим зрителям? Как жить?

– Жить до вечера и до веку. Жить так, как будто доживаешь последний час и можешь успеть сделать только самое важное. И вместе с тем так, как будто то дело, которое ты делаешь, ты будешь продолжать делать бесконечно.

Все ответы Льва Толстого приводятся по его дневнику.